ЛАДАН И СТРАХ: ЧЕМ ПАХНЕТ БОГ?
Ты стоишь в цеху, где воздух густой от парафиновой тоски, и эти банки с эфирными маслами — как гробы с недожитыми жизнями. Миндаль. Роза. Сандал. На этикетках — названия, но за ними — память: вот бабушка в платке, крестящая хлеб перед печью, вот отец, стирающий с икон пыль тряпкой, пропитанной уксусом, вот ты сам, семилетний, задыхающийся от ладана, который въелся в шторы, в кожу, в потолок, в Бога, который, кажется, тоже задыхается… Ты должен выбрать отдушку для свечей, которые будут гореть в его доме, но как смешать святое с химией? Ведь ладан — это не просто запах, это шрамы: дым, впивающийся в легкие, как молитва в подсознание, как игла в вену… Ты открываешь флакон с нероли — горький, как слезы после причастия, сладкий, как вино с просфорой, которое ты украл в двенадцать лет, дрожа, что небо рухнет… А может, добавить кедр? Его смола пахнет покаянием: иглы впиваются в ладони, снег хрустит под коленями, а ты кричишь «отпусти» в сугроб, зная, что не отпустит…
Но Церковь не терпит вольностей. Тебе шепчут: «Оставь ладан, только ладан, ибо всё иное — от лукавого», но ты чуешь подвох. Ведь даже святость — это смесь боли и привычки: монах, спотыкающийся о камень на пути к храму; старуха, целующая крест с губой, потрескавшейся от постов; ребенок, пугающийся своего первого «аминь»… Почему тогда свеча должна пахнуть только святыней? Может, Богу нужен и человеческий пот? Запах дрожи в коленях, соли на губах после слез, дешевого мыла из церковной лавки… Ты смешиваешь ваниль и полынь — сладость, перебиваемая горечью, как надежда, которую гложет стыд. Но кто осмелится зажечь такую свечу?
Руки дрожат. В пробирке — гремучая смесь: три капли лаванды (бабушкино одеяло, под которым ты прятался от ночных кошмаров), две — мирры (похороны дяди-алкоголика, чей гроб пах лекарственными конфетами), щепотка корицы (первая кража, пряник, украденный с ярмарки у монахини)… Ты вдыхаешь — и это взрыв: храм рушится, и вместо него — комната с линолеумом, пропитанным нищетой, мать, стирающая поручи священника в тазу с «Белизной», ты, царапающий на подоконнике «если Ты есть, почему молчишь?»… Это и есть священный аромат? Смесь грязи и благодати, боли и прощения?
Тебе приносят образец свечи — без запаха. Она горит ровно, как пульс мертвеца. «Так надо, — говорят, — не отвлекать от молитвы». Но разве молитва — не побег сквозь запахи? Ты помнишь, как в детстве, закрыв глаза, ты нюхал воск и видел жёлтые пятна: лицо Христа на потолке, которое бабушка называла «плесенью», руки матери, складывающие на груди не крест, а отчаяние… Нет, свеча без запаха — это ложь. Как икона, с которой стерли лики, оставив только золото фона. Ты хватаешь флакон с пачулями — земляной, тяжёлый, плотский — и льешь в расплавленный воск, зная, что тебя проклянут. Пусть. Пусть в каждом вдохе прихожан будет не только небо, но и глина, из которой их вылепили…
Но вдруг — страх. А если это кощунство? Если завтра старухи зашепчутся, что свечи в храме пахнут блудом или смертью? Ты представляешь, как священник швыряет партию в печь, а пламя становится синим, как глаза той девчонки, что умерла в родах, не дождавшись венчания… Ты должен решить. Выбираешь ладан — чистый, без примесей. Но когда воск застывает, ты подносишь спичку, и пламя выдает тебя: из фитиля ползет запах твоего детства — плесень, «Белизна», невыплаканные слезы. Всё равно не утаишь. В каждой свече — чья-то исповедь. Даже если она безмолвна.